В поисках безусловной любви

Автор: Александра Машукова

«Канатоходка» – так называется книга мемуаров Натальи Варлей. Актёрские воспоминания – уже сложившийся жанр. Но при этом книга Варлей выходит за эти мемуарные рамки. Оглядывая ретроспективно собственную жизнь, актриса задаётся вопросом, возможна ли любовь, что никогда не предаст, не потускнеет, не изменится? Найти на него ответ мы и попытались в этой беседе

– Передачи, которые сегодня снимают на телевидении об ушедших известных актёрах, вызывают у меня резкое неприятие. Когда меня приглашают принять в них участие, я неизменно отказываюсь. Это всегда разговор о последних днях человека, каким он был несчастным, как бедствовал, страдал без ролей. Конечно, копеечные пенсии, нереализованность, понимание, что поколение зрителей, любивших тебя, уходит, – это реальность, в которой живут наши актёры. Но я считаю, что, снимая такие передачи, не нужно искать жареные факты, считать по головам мужей или выискивать любовников, чтобы скелеты выпадали из шкафов. Нужно рассказывать о духе человека. О том, что он привносил в нашу жизнь. О том, что мы больше никогда не сможем почувствовать его неповторимость. Даже фильмы с участием Вицина, Моргунова, Никулина или Демьяненко этого по-настоящему не передают. Потому что фильмы, самые любимые и удачные, тоже стареют.

Написать портрет талантливого человека невероятно трудно. Нужно, наверное, самой быть равновеликой ему. Талант – это не только то, как актёр играет или как он с тобой разговаривает, – это ещё и воздух, который его окружает. Не люблю слова «аура», но, наверное, это та оболочка, в которой он существует, не всегда ассимилируясь с окружающим миром. Потому что он особенный. Он может неожиданно среагировать на самые простые твои слова, если они как-то по-своему преломились в его сознании, с ним бывает трудно, а бывает и очень легко. Поэтому то, что я пишу о своих коллегах, – это скорее наброски, мои ощущения.

Наталья Владимировна, вы пишете, что осознали себя очень рано – вам было тогда чуть больше года – и произошло это в драматический момент, когда мама начала вас ругать…

– Да, когда ребёнок рождается, его окружают (во всяком случае, должны окружать) ласка родителей, нежность, любовь. Уверена, что и у меня это было. Хотя не представляю, как меня, совсем крошечную, везли на поезде на Дальний Восток, куда мой папа, офицер Военно-морского флота, получил назначение. В общем вагоне, поезд останавливался на каждой станции, бабушка бегала куда-то за кипятком... И тем не менее меня любили, надо мной дрожали, и, видимо, поэтому так запомнилась сцена – когда мама в первый раз повысила на меня голос. За то, что я, дрыгая от счастья ножкой, сбила с её руки золотые часы. Именно этот переход от счастья к несчастью, от любви к нелюбви пробудил меня к сознательной жизни. Поэтому и название такое у книги – «Канатоходка». Не потому, что я работала в цирке и умела ходить по канату. А потому, что жизнь – это сложный, мучительный, иногда опасный баланс между любовью и нелюбовью, справедливостью и несправедливостью, пониманием и непониманием.

Можно ли сказать, что чувство страха потерять мамину любовь, а потом и других людей двигало вами всю жизнь?

– Да, думаю, так оно и есть. В моём случае – да, это страх потерять любовь. Вот она была, и вот её нет. И мама снова взяла на руки, и прижала к груди, и целует, а уже нет того невероятного счастья, которое я испытывала. Этот страх ещё больше укрепился, когда родилась сестрёнка. Тут я поняла, что всё, меня не любят!

«Мне 6 лет. Мы ещё живём на Бутырской улице. Я возвращаюсь с Лариской с прогулки. Мамы почему-то нет дома, хотя в последнее время она никуда и не ходила… Взволнованная бабушка говорит, что её увезли в больницу… Куда? Зачем? Говорит – ничего страшного!.. Через несколько дней мама возвращается домой с завёрнутым в одеяло, на мой взгляд, уродливым, сине-красным и безостановочно орущим созданием…

Для меня это обвал мира: мои неразумные родственники и не подумали подготовить меня к этому событию… А я по своей глупой наивности не понимала, почему у мамы такой живот – ну мало ли, поправилась… Вот у нашей пожилой родственницы, тёти Зины, почти такой же…

И вдруг… Мне говорят: «Это твоя сестрёнка! Ты теперь большая… Радуйся!..» Я в полуобморочном состоянии… Обо мне забыли! Меня разлюбили… Теперь все скачут вокруг кроватки, где лежит и орёт яростно требующее к себе внимания существо…

Мама, противно сюсюкая, поёт неестественным голосом:

Сколько какашек навалила –

По колено вязнешь…

Ты скажи, скажи, Ирина,

Любишь али дразнишь?..

«Ирина» – это потому, что папа прислал из Мурманска телеграмму: «Поздравляю Иринкой тчк». Бабушка сердится, потому что она заготовила для ребёнка другое имя!.. А я смотрю на счастливую, восторженно поющую маму, и мне страшно: вот она, любовь, которая уходит. Которая ещё вчера была!.. Как же мне горько!..»

«Канатоходка»

Получается, что этот первый осознанный вами эпизод пробудил в вас отчаянный поиск безусловной любви?

– Да. Я об этом даже не думала раньше, но когда я села писать книгу, то, как психоаналитик, докопалась, поняла: да вот же оно!

Это ведь касается и любви между мужчиной и женщиной. Почему у одних любовь проходит через всю жизнь, а у других быстро обрывается? Я думаю, что человек, который боится потерять любовь, её в результате и теряет. Потому что в подсознание всё время западают какие-то нюансы, которые тебе говорят: вот-вот уже всё, всё заканчивается. Уже не так смотрит, не так говорит, не бежит тебе навстречу с распростёртыми объятиями, не спрашивает, что для тебя сделать. Вот уже лёг на диване и читает газету.

«Он увидел меня на премьере «Кавказской пленницы» в Доме кино, куда пришёл с отцом Вячеславом Васильевичем. И, как потом Володя мне рассказывал, сразу влюбился: трудно сказать – в меня, или в героиню фильма, или в то, что он себе сочинил, но это было очень сильное чувство юноши, которому только исполнилось семнадцать…

А познакомились мы с ним уже в Щукинском училище, где оказались на одном курсе. Я была в это время ещё замужем за Колей Бурляевым…

Сейчас, когда я пытаюсь анализировать, что происходило со мной ТОГДА, я понимаю, что, вероятно, главной ошибкой (а может, просто свойством натуры!) было то, что я ждала и жаждала такой любви, которая бы ВСЕГДА ярко горела, грела, жгла. А в жизни так не бывает. Но я к этому была не готова. Я верила в то, что БЫВАЕТ! Привычка – в глазах, в словах, в поступках – вот то, чего я всегда боялась, от чего бежала, от чего спасалась. И потому не могла не потерпеть крах».

«Канатоходка»

То есть с вами произошёл, как говорят психологи, инсайт. А другие психологические открытия были?

– Конечно. Во взрослом состоянии я много анализировала свою жизнь и многое понимала про себя. Но ведь, к сожалению, понимание не всегда помогает. И если бы мне дали возможность прожить жизнь ещё раз, я думаю, что всё повторилось бы снова. Потому что есть ещё собственная природа, и она неизменна. Я всегда наступаю на одни и те же грабли.

Единственное, я научилась людей, которые могут подвести, предать, вычёркивать из своей жизни. Не грубо, не в один день: мол, уходи, я больше не хочу тебя видеть! Я могу продолжать общаться с человеком, но знать, чего от него ждать и на что он способен. Уже не впускаю его в душу.

«Честно? Мне хочется поскорее проскочить мимо этого факта моей биографии и забыть! Но это было. И это было моим самым большим заблуждением. Что это было? Любовь? Страсть? Желание любви? Радость обретения родственной души? Возможность создания наконец настоящей семьи?

Да, наверное, всё-всё это было. Но с самого начала в нашу историю вплелись и предательство, и обман. Я увидела, пе-реживала, но решила «закрыть на это глаза», «быть мудрой и простить… враньё». Глупости всё это! То, что начинается с вранья, не может вырасти ни во что доброе и хорошее!..»

«Канатоходка»

Может быть, этот страх утраты любви, своего рода эмоциональный голод дал вам стимул расти? Ведь вы всё время пробовали что-то новое, постоянно искали: после циркового училища закончили театральное, потом Литинститут...

– На самом деле страх потерять любовь – это колоссальный импульс для творчества. Стихи, дневники, проза, живопись – всё, что угодно. И стимул для актёрской профессии в том числе. У меня было очень много драматических и даже трагических ролей, особенно в театре, а чем было их наполнять? Конечно, той болью, которая в тебе живёт. Она иногда запрятана, прикрыта чувством счастья, которое плещется где-то на поверхности, но она в любой момент может вырваться наружу.

Впрочем, Литинститут в моей жизни возник ещё и потому, что в 80-е годы кино стало чахнуть. Я продолжала сниматься, однако роли были одна скучнее другой, я уже выбирала из худшего лучшее. В 90-е кино зачахло совсем и проросло каким-то совершенно уродливым образом, в виде кооперативно-корпоративных фильмов. Кстати, сейчас, на мой взгляд, многое стало перекликаться с тем, что было в 90-е. Начало появляться хорошее, качественное кино, но есть и сознательно чернушное. Я посмотрела сериал «Садовое кольцо» – очень талантливо снятый, с прекрасными актёрскими работами. Но это чёрное кино. И, по большому счёту, вредное кино.

То есть искусство, по-вашему, непременно должно указывать на какой-то выход?
– Я вам скажу, почему «Садовое кольцо», на мой взгляд, вредное кино. Потому что оно работает на доказательство распада семьи. А я считаю, что самое страшное из того, что с нами произошло в 90-е годы, – это именно распад семьи. У нас всегда были семейные традиции, раньше семьи жили домами: дети, родители, бабушки-дедушки, множество родственников вокруг – племянники, двоюродные сёстры, седьмая вода на киселе, но обитали все вместе. В американских семьях считается нормой: закончил школу – до свидания, живи сам как хочешь. Ну как это так?! С того момента, как стала разрушаться семья, когда перестало быть принято, что во главе стола должен сидеть старший член семьи, мне кажется, и пошёл распад страны. Во всяком случае, я так это чувствую.

Вообще, самое ценное в моей жизни – это родители и дети. То, что значат для тебя родители, в полной мере понимаешь только когда они уходят. Слава богу, в последние десять лет мы с мамой были очень близки. Видимо, вернулась та пуповинная связь, которая обычно обрывается в подростковом возрасте. Я это отдаление и сама пережила, с обоими своими сыновьями и с внуком: когда в какой-то момент человек, который ещё вчера был с тобой одной душой, начинает стремительно уходить в собственную жизнь. И тебя в неё не пускает. Ты-то остаёшься прежней, а они меняются, они должны пройти свой путь, чтобы потом, наверное, вернуться.

«Женька (внук Натальи Варлей. – Прим. ред.) дольше всех был «мой» единомышленник, верный друг. Как ни смешно, было время, когда он возглавил «фан-клуб Натальи Варлей». Мы вместе пели и читали, летали на Кипр, собирали «Лего». Он показывал мне свои стихи. Вместе с милицией и следователями мы «прочёсывали» Тверской бульвар и дворы в поисках преступника, обворовавшего Женьку среди бела дня (и нашли!), – эта криминальная история заслуживает отдельного рассказа…

Вместе с бабушкой Лидой и дедушкой Серёжей мы были у Жени на «последнем звонке» в школе, на присяге в армии, а потом приезжали к нему в дни посещений – то с Сергеем, то с Лидой и Сергеем, то с Саней. Василий ездил отдельно…

Вместе с Женькой и Саней мы ездили в Заозёрье на праздничные службы в храм к отцу Сергию. Со мной внук впервые окунулся в ледяную купель в Крещение (потом мы окунались даже в 30-градусный мороз!)…

Вместе с Женей и Саней ходили в фитнес-клуб. Потом Саня стал ходить отдельно, а мы с Женькой – вместе: спортзал, бассейн, банька…

Летом на даче, по вечерам, он предлагал мне «пока посидеть в саду на качелях», чтобы приготовить ужин, сделать какой-нибудь новый соус, сочинить коктейль и пригласить меня за красиво сервированный стол с зажжёнными свечами. И мы ужинали и смотрели новый фильм, который потом обсуждали…

Мне бесконечно жаль, когда меняется на твоих глазах человек. Хочется сказать ему: не надо совсем меняться, лучшее в себе оставь! Но… в любви к детям ты готов отдать всё без остатка, ни на секунду не сомневаясь в том, что это правильно, потому что ты видишь ответную любовь, и благодарность, и понимание. А потом… наступает момент, когда ты стараешься, из сил выбиваешься – и вдруг встречаешь не просто непонимание, а сопротивление, раздражение. И начинаешь думать: за что? Почему? Может быть, потому, что я сама уже не такая молодая, заводная, яркая и интересная? Потому что не хватает энергии и внутренней силы увлечь за собой, взять в единомышленники…

В общем, «поезд ушёл, а перрон остался»…»

«Канатоходка»

Вам было больно от этого отдаления детей?

– Я очень переживала, когда начался выход в самостоятельную жизнь у старшего сына, а когда подрос младший, то поначалу думала, что уже закалилась и у меня есть иммунитет. Но и с ним я пережила то же самое. Что касается внука, то мы с ним были очень близки, поэтому когда он решил уехать за границу (он теперь живёт в Италии, в Вероне), то получилось, что он причинил мне двойную боль. Хотя, конечно, он этого не хотел. Я ведь и сама очень рано стала самостоятельной. В отрочестве я вела дневник, однажды мама с бабушкой его прочитали и ужаснулись моей яркой, сильной влюблённости в двенадцать лет. Они нафантазировали себе бог знает что, а может быть, даже и не фантазировали, а просто испугались этой взрослости моего чувства. А я поняла, что они прочитали, и закрылась от них. Некоторое время вообще не вела дневников, писала стихи.

…Знаете, когда семь лет назад ушла мама, для меня это было не просто потрясение, а обрыв жизни. Жизнь продолжается, но она совсем другая. Я много работаю, выступаю, пишу, выхожу на сцену, общаюсь, но я уже не та. До 2011 года я была лучистая, знала, что мама болеет, но знала и то, что она меня ждёт, что я могу о ней заботиться, что она воспринимает всё, что я делаю, так же, как и я. А потом вдруг раз – и обрыв. Дети старались восполнить эту пустоту, первое время быть рядом. Но, наверное, когда от человека больше не идут снопы жизненной энергии, общаться с ним трудно. Мои сыновья замечательные люди, но той откровенности, той степени доверия, которые были раньше, между нами нет. И, видимо, это нормально.

Можно ли сказать, что вы всю жизнь были источником силы для близких людей?

– Да, и не только для близких. Вообще я была тем человеком, который собирал семью. У меня было желание устроить большой стол – и мне это удавалось. За этим столом собирались дети, крёстные, родители невестки, мои родители. Потом по одному люди начали уходить… Конечно, сегодня уже не тот стол и не та радость общения. Хотя всё равно каждый год незадолго до Нового года я начинаю бегать по магазинам и искать для всех подарки, покупаю живую ёлку и кладу под неё красиво упакованные свёртки...

Я всегда была жизнерадостным человеком. Хотя если вы читали мои стихи, то знаете, что они по большей части грустные. Но это то самое дупло, в которое можно прокричать, если что-то мучает, болит. Или, наоборот, если какая-то минута счастья. Стихи рождаются именно в такие моменты. Моей жизненной энергии хватало не только на моих детей, ко мне тянулись люди со своими бедами, проблемами, и у меня доставало душевных сил для того, чтобы их защитить, обогреть, растопить их боль. А в какой-то момент я поняла, что уже не хватает. Ко мне продолжали тянуться, а я чувствовала, что резервов почти нет. Она ведь заканчивается, энергия.

Как её восстанавливать?

– Она восстанавливается только для меня самой, но делиться ею мне уже сложно. Она восстанавливается, когда я иду в храм. На исповедь, на причастие, да просто постоять около одной иконы, около другой... Ловишь себя на том, что ты выходишь из церкви и улыбаешься. Хотя, наверное, я прибегаю к этому способу заряжаться меньше, чем стоило бы в моём возрасте и состоянии. Просто потому, что не хватает времени – слишком много работы.

Помогает общение со светлыми, жизнерадостными людьми. Я сейчас стараюсь гораздо меньше общаться с людьми, которые много говорят. Сама очень не люблю давать интервью – не только потому, что неприятны «жёлтые» вопросы, которые могут прозвучать, а потому, что после каждого интервью я чувствую себя выхолощенной. Когда играешь спектакль, этого чувства не возникает: ты выходишь в зал с любовью и тратишь свою энергию, а зал отвечает тебе любовью, отдавая свою энергию взамен. В результате к концу спектакля физически ты опустошён, но духовно заряжён. А после интервью ты всегда чувствуешь себя выпотрошенным. Есть актёры, которые умеют давать интервью перед спектаклем. Мне иногда говорят: а давайте мы с вами до спектакля встретимся! Как же я могу? Какой я тогда выйду на сцену? После спектакля – да, пожалуйста. Я буду, с одной стороны, уставшая, но, с другой – подзаряжённая и смогу поговорить.

Одна из историй вашего детства – как вам делали под местным наркозом операцию и вы мужественно терпели боль. Для вас это вообще характерно – терпеть?

– Да, это в моём характере. Терпеть до определённого момента. Моя мама однажды очень точно ответила одному из мужчин, который меня любил. Он просил её: «Ариадна Сергеевна, ну скажите вы ей…» А она сказала: «Я ничего не могу сделать. Она терпела, терпела, а теперь она – стена, через которую вы уже не пробьётесь». Таков мой характер. Когда в какой-то момент ты понимаешь, что терпеть больше не имеет смысла.

А может быть, и раньше не надо было?

– Во взаимоотношениях в семье, думаю, терпеть можно было и больше. Но я, выходя замуж, не была ещё крещена, не думала о смирении, о терпении. Элементарные, почти детские обиды, не всегда обоснованная ревность, мелкие бытовые неурядицы – всё это разрушало любовь, и я приходила к выводу: ну всё, человек меня предал. По большому счёту, может быть, и предал. Но если говорить о перспективе, если бы была во мне взрослая женская мудрость, может быть, это обеспечило бы пролонгацию отношений. А с другой стороны, не всё от меня зависело.

Вы довольно откровенно рассказываете о сложных, тяжёлых обстоятельствах ваших браков. Есть ли что-то, о чём вам не хотелось писать, но вы считали, что должны?

– Я начала писать книгу, потому что устала от тех своих лжебиографий, которые гуляют в жёлтой прессе, по интернету, в телепередачах. Ведь всё это черпается из одного источника. Это такой салат оливье, где правда и полуправда перемешаны с ложью. Когда я писала, то часто думала: «Нет, этого не надо говорить, не надо этого касаться», – но рука меня не слушалась. Мозг говорил: «Не надо, Наташа», а душа – «Надо, надо». Потому что один раз необходимо сказать так, как всё было. Естественно, не пускаясь в интимные подробности, потому что это всё-таки не стриптиз, а линия жизни, которую я прочерчиваю в книге.

Вообще, я никогда не думала, что процесс сочинения автобиографической прозы окажется именно таким. Мне казалось, что я в общем-то владею ситуацией. Потому что когда пишешь стихи, то это происходит так: вдруг тебе с неба падает строчка, а потом ещё одна строчка, а потом ты их соединяешь – и получается стихотворение. Твоя главная задача – успеть его поймать и перенести на бумагу.

Я думала, что мемуарная проза – это желание вспомнить, восстановить обстоятельства прошлого. И действительно, всё стало восстанавливаться очень быстро и легко, просто в какой-то момент я поняла, что от меня уже ничего не зависит. Я села и начала записывать то, что у меня всплывало, во всех деталях. Хотя как раз в вашем журнале я прочитала смешное эссе Андрея Макаревича, где он пишет, что детство вспоминается совершенно не нужными подробностями. Но я подумала: пусть я буду писать подробно, чтобы восстановить, как всё было на самом деле. Ведь существует не только моя лжебиография, гуляющая по интернету, есть и лжебиография страны того времени, которая является нам в книгах, газетах, фильмах. Когда я смотрю современные фильмы про 60-е, 70-е годы, то понимаю, что в такой стране я не жила. Не было такой страны, которую мы видим в сериалах «Оттепель» или «Красная королева»! И так получается не потому, что люди плохо относятся к тому времени. А потому, что они просто его не чувствуют.

Для зрителей вы всё равно остаётесь Ниной из «Кавказской пленницы», Панночкой из «Вия». У театрального критика Юзовского есть такая фраза: «Трагедия – это невозможность выдохнуть то, что вдохнул в тебя Бог». Вы согласны с этим?

– Конечно. Я считаю, что конец 80-х, 90-е и начало нулевых у меня были просто украдены. Потому что в эти годы я была в прекрасной актёрской и человеческой форме и могла играть много и хорошо. Сейчас иногда спрашивают: «О какой роли вы мечтаете?» «Ну, хотелось бы, конечно, – отвечаю я, – сыграть хорошую роль у хорошего режиссёра в хорошем фильме». Сказать, что я мечтаю сыграть Эвридику Жана Ануя или какую-нибудь из героинь Достоевского, – нет, уже не могу. Какие-то роли сыграны другими актрисами, на какие-то я давно не подхожу по возрасту… Но для меня выход из этой ситуации всегда был один: заниматься любимым делом, будь то стихи, озвучание фильмов, запись музыкальных программ или игра в антрепризе. Я ведь с антрепризой объехала всю страну. Считается, что это театр второго сорта, – ничего подобного: зависит от того, кто как относится к работе.

Я никогда не делаю того, к чему не лежит душа. И всё равно… когда я смотрю на свои фотографии того времени, то думаю: ну почему эта женщина не снималась в кино?

Вы считаете себя нерациональным человеком в личных отношениях. А в профессиональных? В мире театра и кино трудно позволить себе это качество: приходится улыбаться «нужным людям», поддерживать полезные знакомства – как с этим быть?

– В этом смысле я максималист. Если вижу, что человек лгун и мерзавец, я не буду ему улыбаться.

Даже понимая, что это может стоить карьеры?

– Да, и такое бывало в моей жизни. Я вообще долгое время была идеалисткой. От этого, кстати, меня во многом излечил театр. В Театре имени Станиславского я сыграла много дорогих мне ролей – Таню в «Прощании в июне» (мне очень важно, что мою работу высоко оценил Саша Вампилов), Софью в «Тенях» Салтыкова-Щедрина в постановке знаменитой Марии Осиповны Кнебель. Очень любила роль в «Повести об одной любви», тонком, изящном спектакле Петра Штейна, – я играла там семнадцатилетнюю девочку и даже не комплексовала, хотя мне было тридцать три. Трагическая роль была у меня в спектакле «Исповедь» Александра Товстоногова. Но обстановка в театре была тяжёлой. Помню, как я выскочила на сцену в спектакле «Чёрт» и забыла текст, повернулась в кулисы, потому что в цирке в кулисах всегда стоят друзья и коллеги, болея и сопереживая. Это вообще принято у цирковых – поддерживать во время исполнения трудных номеров. И вдруг я увидела глаза, полные такого торжества от того, что я проваливаюсь… Никто не собирался мне помогать, никто не собирался подсказывать мне текст. Хотя, наверное, я всё поняла ещё раньше, когда меня только представили труппе. В этот день ко мне подошла Ольга Бган и спросила: «Скажите, а зачем вы пришли именно в этот театр?» И так как она была хорошей актрисой, то она даже не скрывала своего отношения ко мне. Мой приход в этот театр другими актрисами был воспринят как плевок в их сторону, хотя все они были старше меня лет на пятнадцать. Так что мой идеализм испарился быстро. Сильная там была группа поедающих.

«Я устала от дрязг и сплетен, от бесконечной чехарды режиссёров, от отсутствия творческой атмосферы, от зависти, наконец.

Однажды я пришла на спектакль в новой кофточке, которую привезла из Шри-Ланки, где я была на кинофестивале. Повесила её на спинку стула в гримёрной. Ушла на сцену, играть. После спектакля начинаю одеваться и вижу на моей кофточке огромную дырку, прожжённую, очевидно, сигаретой. Я к вещам отношусь спокойно, но тут стало и противно, и обидно…»

«Канатоходка»

Насколько вообще в вашей профессии возможно сохранить независимость?

– Очень сложно. Сейчас растёт молодое поколение, которое умеет улыбаться, обниматься, подать вовремя руку, подарить всем открытки со своим изображением и прочие сувенирные изделия. Я вижу, как эти люди медленно, но верно идут по карьерной лестнице. Не при помощи актёрского таланта, а благодаря таланту общения.

Я же никогда не играла в жизни. Может быть, по сути своей я вообще не актриса. Я очень люблю эту профессию и знаю, что многое могла бы в ней сделать. Но в какой-то момент я поняла, что, по большому счёту, могу жить и без неё. Но только если я в это время вкладываюсь в своих детей. Или если я забочусь о родителях. Или если я пишу – потому что по эмоциональному посылу это то же самое. Да в конце концов, мои коты и птичка – это тоже смысл жизни! У меня четыре кота, и я не устаю замечать, насколько они более открыты и чисты в своей привязанности, чем люди. Потому что если животные тебя любят, то они любят. Если они обижаются, то пообижаются какое-то время, а потом, если ты перед ними извинишься, простят. Когда-нибудь я обязательно напишу книгу о кошках, и это будет не просто рассказ о моих любимых животных. Потому что я не раз наблюдала потрясающие по своему великодушию поступки кошек.

Как вы воспринимаете свой нынешний возраст? Вам комфортно в нём, интересно?

– Как вам сказать… Конечно, менее интересно, чем в других возрастах. Конечно, понимаешь, что все эти лозунги «в семьдесят лет жизнь только начинается» – это лукавство. Я, слава богу, не бедствую: у меня есть квартира, дача, дети, внук, любимые животные, есть вера (а может, это надо ставить на первое место), есть духовная семья моего духовника. Но когда я смотрю по телевизору всё, что связано с последними событиями, с пенсионной реформой, мне просто хочется выть. Потому что самыми беззащитными опять оказались старики. Как это?! Это в голове не укладывается! Когда я слышу, что надо обязательно обеспечить в течение пяти лет жилплощадью всех ветеранов, мне хочется закричать: «Ребята! Какие пять лет? Ветеранов осталось единицы, им всем уже за девяносто! Сегодня это надо сделать, сейчас!» Я считаю, что это невероятная несправедливость и трагедия. У меня была надежда на президента, но он только чуть-чуть скорректировал реформу, но стариков не защитил.

Я считаю, что в семьдесят лет человек счастлив, если он окружён любовью детей, внуков, правнуков. Если этого нет – он одинок. Друзья уходят, как, помните, у Евтушенко, «будто бы воздух из лёгких». Много ушло цирковых друзей, рука по привычке тянется к телефону, и вдруг понимаешь: их уже нет. Я продолжаю общаться с их детьми. У меня есть несколько близких друзей и подруг, но я понимаю, что если трудно – эгоизм идти в гости и выливать на близкого человека свои проблемы. Вот с мамой можно было поговорить, потому что её любовь возвращалась энергией, она залечивала раны. Человеку необходимо знать, что он нужен, что то, что он делает, – нужно. И знаете, самое дорогое – это когда ко мне на улице обращаются зрители. Не просто узнают, а подходят и говорят: «Мы вас так любим!»

фото: личный архив Н. Варлей; Микола Гнисюк